Неразгаданная тайна творчества Соны Ван...
Тисяча сценаріїв про смерть війни, Або узагальнене у строфі століття
Обережно!..
обережно ходи пустелею
це не просто пісок
це – піщана біла пов´язка
накладена на півтора мільйони мрій
хочеш дізнатися точну кількість жертв?
це зовсім не важко...
просій пісок пустелі
за допомогою сітки
як рибалка
порахуй
перелякані очі
і поділи на два
/ з вірша Сони Ван “Дер Зор”/
Друга українськомовна поетична збірка Сони Ван “Лібрето для пустелі” присвячена пам’яті півтора мільйона вірменських мучеників – жертв Геноциду, спланованого та здійсненого Османською імперією (1915 – 1918), згодом визнаного Радою Європи, Європарламентом, Підкомісією ООН й засудженого низкою європейських держав, американських штатів, кримськотатарською спільнотою (остання не лише має подібний історичний досвід, а й нині переживає гніт з боку іншої – північної – імперії!).
“На початку століття / півтора мільйона вірмен було зарізано в пустелі…” (с. 56), – поетично пояснює Сона Ван національну трагедію (ідеться зосібна про примусову масову депортацію вірмен до Сирії, Лівану, загибель жінок і дітей у пустелях…). Але, думається, кількість вірменських страдників не обмежена вказаною цифрою, а сягає значно далі: либонь не злічити скалічені долі, зруйновані родини, втрачені покоління… Тим паче, що й часовий відтинок – досить умовний: йому передували й після нього тривали жорсткі утиски, репресії вірмен. Попри дражливість міжнаціональних, міжетнічних взаємин – надто щодо оцінки історичного минулого з позиції сучасності – мовчання буде чи не найбільшою провиною в цій площині.
Тема геноциду як Трагедії та Фатуму особливим чином споріднює долі двох християнських націй – вірменської та української. Тим-то кожна з них спроможна максимально відчути біль іншої, співпереживаючи й по-сестринськи розділяючи страждання.
Книга “Лібрето для пустелі” складається з трьох частин. Перший розділ (“Я вічний павук”) пройнятий винятковим трагізмом, що продукує війна. Генетична пам´ять авторки не вдатна приховувати й замовчувати біль утрати: “діда мого забив турок / батька мого забив німець / сина мого вбив айзер…” (с. 11). У кожному разі, саме Жінка чи не найбільше вчуває трагедію Роду й Нації: “я меццо-сопрано оксамитової діви / я ліричний тенор нареченої / я стриманий баритон удови / я хрипкий бас моєї бабці…” (с. 12). Жінка-Мати, котра народжує Сина – Воїна – Жертву прийдешніх воєн, бо найстрашніше, що “усе періодично повторюється… значить щось / тут неправильно…” (с. 11) – що це: збій у русі Всесвіту чи у людському бутті? (Чиї закони порушено?) Прозірлива Жінка-Поетеса, котра на генетичних і космічних регістрах відчуває-переживає та артикулює трагічні коливання Часу, трансформується й розщеплюється, міфологізується й метафоризується: “Я вічний павук восьминогий”, “я вічна жалібниця з чотирма чорними хустинками”, “я вічне нічого з вісьмома стегнами”, “я вічна танцівниця часу у кабаре”, “я богиня війни у камуфляжній сукенці з металевим блиском замість багряних грудей – бомби”. Вона проходить крізь пекло історичних перипетій, долає прірву особистісних колізій, проникає у Минуле й Майбутнє, тим самим увиразнюючи категорію Вічного. Однак Біль не маліє, не слабшає – навпаки сягає нових кордонів і горизонтів. Війна руйнує міф про Весну як символ відродження й надії: “раптом відкривається / вночі / квітка що пахне кров’ю – / війна” (с. 14). Лірична героїня (та й сама авторка як вираз “Ми-буття” Нації!) акцентує свою спільність із темношкірою посестрою, бо вчуває в собі “гени рабства” (“продаю своїх хлопців – війні”), разом із тим, знає “справжнє обличчя війни” (с. 16), направду не збіжне з викривленим телепортретом: “подають мені війну / разом із кавою / у ліжко / постріли перериває / найновіша реклама / губної помади…” (с. 18).
Межа між явою / уявою, дійсністю / маренням – надто хистка. А може, саме це й уможливлює занурення у різні виміри й площини Часу:
У моєму сні минуло сто
тисячоліть
і один вчений з великими вухами
намагається розшифрувати
наші сучасні імейли
так само захоплено
як і ми
коли знаходимо карлючки
на стінах печер
і
знайшовши шерстину з хвоста
знову клонує
коня війни (с. 21).
Або дозволяє відчути християнсько-мусульманське порубіжжя як вислід давнього співбуття й конфлікту: “[…] я того ж дня молилася / двом ворогуючим богам (зранку Христові й / п’ять разів Аллахові навколішки біля мечеті / майже притуливши голову до землі)” (с. 29).
Напруга дедалі зростає, що увиразнює відчуття-переживання
– Трагедії як Апокаліпсису: “скільки ще мають підриватися / на цій вулиці Господи / щоб оголосили “кінець світу” / офіційно? / (чому цього числа немає у Святому Письмі?)” (с. 32);
– Війни як Театру: “такий давній як людство / той самий сценарій…” (с. 39); як п’яної Матері, що “пожирає своїх дітей / шматок за шматком” (с. 41).
Безглуздо й водночас логічно, що саме в таких крайніх межових ситуаціях увиразнюється інтимно-щемливе: “пам’ятаєш моє серденько / як ти скидав неакуратно / черевики свої / біля ліжка? / феромоном наповнена кімната / вино / і наші синхронні рухи / під простирадлом” (с. 37), – бо лише страх смерті – надто втрата рідної (близької) людини – посилює, употужнює розуміння Щастя як миті, напружує Пам’ять, хоча рівночасно має місце відчуття її втрати й активізація сенсорики до глибин трансцендентного: “я геть втратила пам´ять – і від цього / мій зір загострився / нестерпно / я бачу потойбічний світ / таким як він є / і перетворення смерті / на час та на землю…” (с. 47). І вже з другого розділу книги: “Пам’ять моя – наче сліпий леміш / у темряві / рухається доки не зачепить / рідного кістяка / під піском / і зупиняється /несподівано” (с. 90).
Поетесі вдається акумулювати в одному руслі 3 течії – Річку, Час, Кров: “ріка вашої (солдатської – Г. К.-С.) крові як час / що вічно оновлюється / не увійдеш другий раз у ту саму ріку” (с. 43). Лірична героїня розуміє: аби припинити перманентний потік воєн, людство має зізнатися собі, що зачатки того лиха ще в ранньому (невинному) віці:
я читаю Святе Письмо від кінця
до початку
потоп може змити та знести
всю зброю з коробки для іграшок
я випускаю у небо пісню наче голуба
прийду коли зійде кров ця (с. 44 – 45).
І бачить “Сон найостаннішої війни”:
Так цікаво!.. думаю я (гойдаючи сипким подолом)
пустеля народжує геніїв
а я –
звичайних хлопців
щоразу
коли хтивий вітер
здіймає подол пустелі
один новий пророк
з’являється на світ
(один Христос… Мойсей… або Магомет) (с. 54).
Символічною є інтерпретація Тайної вечері, яка гуртує всіх – за винятком Юди: “Він вже загинув смертю героя” (тут прописано абсурдність земного світу й людського буття в ньому).
У першому розділі книги прозираємо шукання Христа-Спасителя, прочитуємо риторичне питання: Бог – Поет? Чи Поет – Бог? Зір не може оминути парафразу магістральної християнської молитви “Отче наш”:
Отче наш Ти що єси німий
а значить
маєш загострений нюх
як Ти терпиш цей сморід
крові
що чутно вже тисячі років? (с. 58) (тут звинувачення Бога у німоті й байдужості).
Лірична героїня (й сама авторка) жодним чином не може смиренно прийняти Господнє мовчання, коли “війна виціджує / кров / з хлопців / як місячну кров / непотрібну…” (с. 60). (І далі артикулюватиме болісне усвідомлення: “історія моя дуже важлива / вона похована у мовчанні / більшому ніж Бог / тут / у пісках втрачений”, с. 68; зважиться навіть на констатування Господньої “сліпоти” (“немічний старий з катарактою”) – і не випадково: “той / хто говорить з пекла / може лаяти навіть Бога”, с. 73). Оскаржуючи християнський канон про єдине втілення душі в людській подобі, готова до вирішальної (ба навіть спасенної для Всесвіту!) реінкарнації: “у наступному житті / я прийду / як антивірус війни / і / залишусь…” (с. 60).
Другий (однойменний до назви книги, що либонь вказує на магістральність) розділ – “Лібрето для пустелі” – постає логічним і настроєвим продовженням першого; авторка тут увиразнює криваву вірменську трагедію, локалізує часопростір (зосібна сирійську пустелю Дер Зор, місто Ван, від якого похідним є псевдонім мисткині), звужує національне до родинного (долі діда й бабці: остання позиціонована рудоволосою красунею, міфологічно-метафоричною напівжінкою, напівптахом, що “загубила свої крила у вогні / турок / насамперед зламав їх – а вже потім спалив / і розвіяв за вітром”, с. 92) – і навпаки розгортає родинне до національного (імена Тамари та Комітаса є знаковими у вірменській історичній пам’яті).
Прикметно, що лібрето – синтетичний словесно-музичний жанр, але у рецепції Сони Ван обидві мистецькі царини пройняті винятковим трагічним пафосом, який не так підлягає консеквентному аналізу, як резонує в душах читачів/слухачів дедалі вимовніше. Інакше не може бути, коли й сама поетеса запевняє: “не стають піснями / задушені / курявою крики / безконечні” (с. 77), “бездарне сонце пустелі / не приносить натхнення” (с. 70). Пустелі, яка є не так традиційним символом самотності й відчуження (хоча це так само спостерігаємо), Господнього одкровення й спасіння Душі (!), а передовсім уособлює страждання й мученицьку смерть невинних:
допоможи мені о музо пустельницька
без тебе не можу я римувати
неритмічне
тарахкотіння
кісток
навіть висвистування вітру
що здатне стати піснею
десь в іншому місці (с. 68).
У кожному разі, поезія Сони Ван існує в діалогічному зв’язку не лише з музикою, а і з малярством: авторка “живописує” Долі Роду й Нації, відтак увиразнені червоні відтінки як уособлення крові (“Ванське сонце пурпурне”), зір мисткині сягає “червоного краю горизонту через золотисті поля”. Образи зринають абсолютними у своїй тривимірності: зокрема, поетеса малює “сонце-канатоходця що стоїть на одній нозі на хресті” (с. 85), “сонце що висить у грайливій синяві світанку наче усміхнений смолоскип” (с. 87)… А втім, навряд чи підлягає живописанню та оспівуванню Біль, просочений у пустельний пісок, генетичну пам’ять Роду й Нації:
Дер Зоре!
підземний сиротинцю
плач
плач
сьогодні я залишусь тут
(поправляю пісок
наче постіль)
і співатиму колискову для тих
кого знаю з родинних фотографій
часів геноциду…
[…]
(ах!.. як я люблю – о Боже мій –
мамину посмішку народжену з болю
що вміла переливатися світлом
перш ніж зірватися з вуст)
[…]
люляй усіх
гойдаю
Дер Зор –
велетенську колиску (с. 90 – 91).
Ще один приклад щемкого поєднання звукових і візуальних образів:
усе що під піском – співає
вітер співає пісню мітли
мураха співає пісню вантажника
скелети співають горовел
[…]
пісок – рукотворне покривало
вишите з кісток моїх предків
[…]
пересипаються кістки з шурхотом
то як зірки
то як трикутники
а то як кружечки
згодом непомітно перетворюються
на різнокольоровий світлий багатокутник (с. 96 – 97).
Сона Ван добачає-вчуває, що пам´ять – “піщаний калейдоскоп” (с. 96) – “поволі стає вульгарною / від болю” (с. 94).
Зізнаючись назагал: “вітер – мій учитель і мій біль” (с. 69), – поетеса знову-таки розщеплюється на низку іпостасей: “я остання наречена Дер Зора / діва перерубана ятаганом”, “я – привид із закривавленою фатою / в кошмарах ваших снів” (с. 69); “я – діва… наложниця і слуга / сутенера з пустелі / що торгує жінками / привид їхній і поетка” (с. 70); “я – остання надія / останній свідок / остання поетка з пустелі”, “єдиний вожак потойбіччя” (с. 72); “останній погляд пустелі / як нажахана матір” (с. 73); “єдина діва / вічного епосу”, “я збірний привид / усіх дів”, “я наложниця безплідної пустелі / з будяками і землею поміж стегон” (с. 74); “я остання вартова пустелі”, “я піщаний годинник зі стрункою спиною” (с. 75); “Я столітня наречена / божевільної пустелі з закривавленими очима” (с. 98). Й нарешті висновує: “я – наречена / я – дерево / від сьогодні пустеля – це я” (с. 99).
Поезія Сони Ван – особлива у своїй винятковості й виняткова у своїй особливості. Навіть потреба глибокого літературознавчого, культурологічного студіювання, спроба аналітичного мислення не оскаржують множинних цитувань – навпаки… Бо ж поетичний символічно-метафоричний світ Сони Ван, її зболену Душу не переповісти іншими словами, не донести іншим стилем, не перефразувати й не проаналізувати… Необхідне Відчуття, яке генерується дотиком до Тексту – його надпотужної напруги далеко за 220 вольт.
я узагальнюю століття у строфі
…в пустелі є два види вітру
один дме з півночі і рухає
кістки в пісках
інший дме з півдня і рухає
пісок у кістках (с. 76).
На відміну від першого розділу, тут лірична героїня (й сама Сона Ван як онука духівника-мученика) нарешті знаходить Бога-Спасителя (“Ти мій Христос урешті-решт / люблю Тебе…”, с. 80), ба більше – вчуває Його в собі, почувається Ним (втім це жодним чином не може бути потрактоване як вияв божевілля! Це висока Місія Поета як Деміурга і Співтворця: “Уві сні я пастир / щедрий на любов / усівшись на верхівці якоїсь гори / граю на сопілці – і сходяться / кудлаті вівці / з усіх боків”, с. 88), прагне осягнути масштаб Христових страждань, аби з’ясувати насамперед для себе, чи можуть дідові муки (не так тілесні, як передовсім внутрішні) хоч якоюсь мірою дорівнятися до хресного шляху й розп’яття Сина Божого (“Сни з пустелі”):
хтось червоним фарбує
хрест?
чи мій дідо-священик стікає кров’ю
на хресті?
[…]
що відчув Христос на хресті
коли минув шок від того що сталося
і Він зрозумів
що біль Його – справжній
і що цвях насправді рухається
в Його кістці? (с. 78).
Але все має свою межу, надто коли напруга “зашкалює”. Тим-то далі прочитуємо втому і знесиленість від перманентних болінь і митарств: лірична героїня Сони Ван воліє зворотної динаміки – від Скорботної Матері (вивершеної до Діви Марії, Пресвятої Богородиці) до Єви з її первородним гріхом (чи без нього? Адже кожен/кожна має право на коригування Долі, виправлення помилок, Спокуту й Прощення), від кривавого пекла до світлого у своїй первинності Господнього Раю.
а насправді – я змучилась від всього цього
хочу повернутись у Рай
бути безсоромною і голою наче Єва
(шию душить траурне вбрання)
хочу наново бути жінкою
вічною спокусницею в цій історії
не хочу повторитися у дзеркалі
як наступна Пієта –
скорботна мати що нахилилась
над єдиним сином який схолов на її колінах (с. 82).
У третьому розділі (“Танок на піску”), попри натяк на подальший розвиток мотиву пустелі, вимовним є образ Річки як символу Часу, руху, очищення; разом із тим, це амбівалентне уособлення творчого / деструктивного первнів, життя (народження) / смерті (потопу), плинності / вічності (чи не тому читаємо: “кордон для мене – / це ріка / де мій погляд тоне / не дійшовши до берега / та / я через силу намацую язиком / інший берег / як рану”, с. 131); стрижень Всесвіту, що, подібно до Світового Древа і Світової Гори, єднає три світи: 1) верхній, небесний, Господній, прав; 2) земний, або яв; 3) підземний або потойбічний, нав). Вочевидь образ води не є випадковим, адже висушена пустельним пилом пам’ять Сони Ван – “верблюжа / спрагла пам’ять” (с. 126).
Коли лірична героїня Сони Ван мовить:
я не плачу
просто
іноді
щось тече
з глибин моїх очей
і як той
нагноєний великий палець
тупо ниють
запалені очі мої
уві сні (с. 129), –
розуміємо, що так минає процес очищення від задавненого трагічного минулого і згодом має прийти омріяне зцілення як самої Поетеси, так і в цілому Нації. Додамо, що “рухливою”, наближеною до образу води, є кров: “яка не згортається” (с. 142).
Тут (у 3-й частині) знаходять подальший розвиток прописані у двох попередніх розділах мотиви, рівночасно заторкнуті нові – поза конкретним вірменським хронотопом: грецька міфологія (образ Електри, котра має на меті помститися матері за вбивство батька – царя Агамемнона); римський простір (“вчора Рим був розпусним… сьогодні я”, “сама – наче Рим”, с. 104); біблійна топіка (Вавилонський полон, Страшний Суд тощо). Виразним тут (і загалом у збірці) є образ Лазаря як символ відродження. Подибуємо образи фідаїнів – саможертовних учасників вірменського повстанського руху проти утисків Османської імперії (“Надгробні плити фідаїнів”, “Коли під час пологів померла дружина загиблого фідаїна”). Згадуються локуси Вірменського нагір’я як історичної батьківщини вірмен: гора Арарат (з 1920-го турецька), маркована міфологічно-легендарним звучанням (таємниця Ноєвого ковчега), ріка Євфрат. Особливої виразності набуває квітень, таврований крайнім трагізмом (“Терни у фесах”, “…Одна прозора діва…”, “Думка моя…”): “як вузький пояс що завдає болю” (с. 143).
Знаменно, що дужий, надпотужний зв’язок з минулим не лише не скасовується, а сягає нових, більш дальніх і глибоких кіл: “усі кола на землі – це шифри секретні / що дійшли до нас із забутих місць давнини” (с. 104).
“я розкопую час – в руках кайло”, – гучно заявляє поетеса.
І далі:
пра
пра
прадід мій
вийшов з печери
і більше
не повернувся (с. 124).
Увага Сони Ван перманентно прикута до минулого, влита, просочена в нього, тим-то поетеса “має єдине сновидіння з потойбіч ріки” (с. 130). Що є тим іншим (потойбічним) – Минуле чи Те, що поза цим світом?.. Як правильно читати й інтерпретувати подібні сентенції?
Так чи так, прозираємо бажання авторки та її ліричної героїні більше не тривожити страдні душі мучениць, прагнення повернутися з минулого у сучасся: “час мені йти / сестри наречені / вже пізня година / благословенний ваш сон / столітній” (с. 106). Та чи вдасться?.. Адже не змовкає “пісня багатомільйонних кістяних флейт”… Та й метаморфози тривають: “напівкішка-напівжінка я на цю мить” (с. 104). Дикі тваринні інстинкти помсти скасовують ідеї християнської загальнолюдської любові і всепрощення. Лірична героїня Сони Ван не приховує: “Щоразу / коли моя душа вислизає / за межі тіла / я бачу пустелю яка ще безгрішна / місто Ван / за воротами – церкву / срібне тіло Спасителя на стіні / і погляд мого діда-священика / спрямований на Христа – / так дивляться на поламані годинники…” (с. 109).
А далі – зречення від омріяного Раю, готовність вирушити до пекла з певною (жертовною) метою: “саме своєю рукою оберну / цикл страждання / на щастя” (с. 140). Ба більше – бажання лишити Богові усе втрачене, окрім одного – Пустелі, яку лірична героїня прагне очистити, відмежувати й захистити від Мовчання й Непам’яті. А відтак, натхненно й настирно благає Творця:
спробуй бодай охороняти надгробну плиту
від тюркомовного вітру забуття
і
я щонеділі
покладатиму золото
у Твою
оксамитову чашу (с. 146).
І не зрікається вище заявленого відчуття Бога в собі, злиття з Ним: “Твій погляд / вже став моїм поглядом” (с. 149), “залишусь у Тебе всередині…” (с. 150).
Як, зрештою, не зрікається і батьківщини – “Не плач за мною Єреване”… Мешкаючи у США (Каліфорнія) упродовж тривалого часу (з 1978-го), не стає зрадницею, відступницею, ренегаткою, “культурною емігранткою”… Навпаки чітко фіксує свою ідентичність, приналежність до вірменського історичного, національного, культурного, мовного ареалів.
Вагомим додатком до поетичних текстів Сони Ван є її післяслово (“Замість автобіографії”), де представлено витоки мисткині, її стосунок до національного геноциду, хоча сама авторка запевняє: “я не очевидець і не жертва…” (с. 164). Та насправді трагедію Роду відчуває на найтонших регістрах, переживає понівечені долі діда-духівника, бабці, тітки, трансформується й розщеплюється.
Якщо літературний Текст Сони Ван є Поезією у прозі, то зачин післямови – навпаки Прозою у Поезії, яка пояснює, увиразнює вищеподані вірші, слугує інтерпретантом до них. Мисткиня акцентує свою відвагу (хоча навряд чи це слово якнайточніше описує ситуацію: ідеться про Голоси пращурів, родичів-мучеників, які перманентно вчуваються й, можливо, підказують, спрямовують, сповідуються, спокутують, карають, страчують винних, втрачають і знаходять Бога, вмирають і відроджуються, дещо надиктовують на папір; чи затихнуть, чи знайдуть мир тепер, коли “лібрето” Роду й Нації вивершене?) “спробувати осягнути тваринність людського приниження, глибину вселенського страждання, та ще й настільки добре, щоб перетворити їх на конкретну форму чи рядок” (с. 164).
Насамкінець Сона Ван висновує: “кожен пережив власний геноцид, один із досвідів якого мій неговіркий уже дід зумів втиснути в одне речення: «Мій геноцид дано мені пережити у вигляді спасіння»” (с. 172). У цій філософській сентенції втілена життєва істина про небезболісний шлях до духовного прозріння, який завше лежить через страждання й митарства.
Книга “Лібрето для пустелі” – це вислід духовних шукань Сони Ван, спасіння єдиного тривимірного буття (Я – Рід – Нація), Ідентичності й Пам’яті. Виболений вірменський Текст, що органічно лягає на мінор зболеної української Душі.
“ПРИ СВЕТЕ СНЕГА”
СОНА ВАН «ТЕАТР ОДНОЙ ПТИЦЫ»
Сона Ван
От переводчика
Она живет в Америке, пишет на родном — на армянском, первую ее книгу «У меня нет имени» соотечественники приняли на ура, ее величаво приветствовала Сильва Капутикян, практически передав лиру: «...я глубоко оценила твой бесспорный дар так по-армянски думать на чужбине и так умело писать». Капутикян выделила в Соне Ван свойское, бытовое обращение с небесным: умение общаться с Христом как с соседом со второго этажа, которого можно пригласить на кухню, и тот приносит к обеду лук.
Это так. Обмирщение сакрального — вещь не новая, а Сону именуют «новой Сафо». Новой во всем. Армяне — самый космополитизированный народ достославного региона, но восточного гиперболизма не избегают. Важнее другое: естественное ощущение времени, которое глубже и дольше исторического. Мировая скорбь, возникшая, мнится, либо одновременно с созданием мира, либо еще до того. Видимо, это и есть «думать по-армянски».
Но мы занимаемся не этнографией, и драгоценные частности местного колорита в стихотворстве нам интересны не как предмет любования чем-то сугубо национальным. Обитая в чужой — прежде всего языковой — среде, поэт чаще всего как раз упирает на нечто корневое, экс-хтоническое. Примеров не счесть.
Об Овидии не говорим, но, скажем, русские поэты в минувшем веке были захлестнуты тотальной ностальгией, даже находясь внутри метрополии: тосковалось по тому, что «мы потеряли». Поэзия выражает современного ей человека — он таков и помимо поэзии. Его точит смутная память Золотого века. У Соны нет излишеств на сей счет. Золотой век детства всплывает сам по себе, а неких, напр., воспоминаний о приятственно проведенной юности в Ереване у нее нет и вряд ли будут: она осваивает мир вокруг себя, сегодняшний, повседневный, передвигаясь то по Монмартру, то по Down-Town у. В ее арсенале много живописи, немало кинематографа (прежде всего монтаж), особое пристрастие к балету, танцу вообще. Это молодая женщина, откровенная в разговоре с собственным телом. Мужчина в ее стихах — тоже не ангел. Восточной покорности не наблюдается. Даже Бог порой удостаивается вспышечного бунта.
Упомянув русских поэтов, я пытаюсь найти нити контекста, в котором армянская муза водит Сону Ван. Но в том-то и дело, что ее контекстуальная современность начинается как минимум с Нарекаци (X—XI вв.) и посему такие вещи, как смешанный размер, ассонансы, аллитерации или внутренняя рифма, можно лишь условно пристегнуть к достижениям XX столетия: все это было, было, было. Аветик Исаакян в переводах Блока — поэт, конечно, европейский, но Блок ценил его именно за свежесть-первозданность. Пожалуй, сочетание этих двух свойств — онтологического парения и вещной непосредственности — успешно наследуется Соной Ван от своих долгожительствующих предшественников.
Я спросил у Соны: можно ли ее рифмовать? Она сказала: можно. Однако сказала так, что я добавил от себя: но осторожно.
В основном и по сути это верлибр. Поскольку автор мыслит верлибром. Там и сям звучащая рифма лишь подтверждает этот способ мышления. Верлибрист не оставляет почти никаких формальных зацепок: звук, ритм, ассоциативная свобода — этого не ухватишь крюком анализа. Интуиция автора провоцирует интуицию переводчика. Ставка на все то же: на совпадение сих интуиций.
Илья Фаликов
СОНА ВАН
. . .
ты...
вторая справа
в четвертом ряду
укради
на мгновенье
ладонь
из возлюбленного кулака
подойди
поднимайся сюда
а теперь...
под небесный раскат
не спеша
топ-моделью
на алтаре
повернись
чтоб толпа
потерявшая веру
лицезрела
роскошные бедра твои
молодчина...
а сейчас
с голубиным смиреньем
поклонись
глубоко-глубоко
чтобы все
подивились на грудь
Надо всем и над всеми
ГОСПОДЬ
оставайся на месте
на том где ты есть
и позволь на сей раз
нам избрать
очередную мать
следующего спасителя
она там
вторая справа
в четвертом ряду
. . .
В последнее время
чтобы спасти Бога
я
прячу под своим подолом
Его
и меня
зовут неверкой
беременной шлюхой...
...все
смотри... не беременна я...
где мои позолоченные чулки
Господи?
как свихнувшийся клоун
кривляясь
хочу танцевать сегодня... для тебя
(а глупых женщин... прости... отец)
ОТКРОВЕНИЯ... ОТКЛАДЫВАЮТСЯ
как чудно светит солнце
изможденный святой
от скуки
повесился
на веревке моей бельевой
справа
от
него
невинно
покачивается моя
ночная рубашка
с большим
вырезом
как чудно светит солнце...
хороший день для стирки
МОЯ МАТЬ В DOWN-TOWN Е
Мать постарела
стала как дитя
я
часто
ей рассказываю сказки
перед сном
в город
беру с собой
в награду
за хорошее поведение
в городе
порой
она
отпуская мою руку
показывает
на витрину
с парафиновыми
ангелами
— это рай
доча...
дабы как-то
сохранить
для матери
этот
парафиновый рай
я спиной
загораживаю
попрошайку
и говорю
— посмотри ма
в лифте вон того
небоскреба
однажды
к нам спустится... Господь
мать ходит
по улицам
Down-Town а
и молится
Богу бедняков
Моя мать
стала худой
и маленькой
и я
иногда
теряю ее
и кричу
мама... мама
и когда
в отчаянье
смолкаю
в пепельно-черном
тумане
городском
вижу
уходящие на небо
отпечатки
ее детских шажков
моя мать стала маленькой
как Бог
ШЛЯПУ... БРАТЬ?
А куда мы, девушки,
попадем, сердешные,
не совсем невинные
и не слишком грешные?
Интересно, девушки,
все-таки какая
будет влажность воздуха
в пригородах рая?
. . .
что-то
из детских воспоминаний
неожиданно
проскользнет по лицу
случайного прохожего
и
вспомню
что-то странное...
из будущего
меня воротит
от нашествия
предумышленной
красоты
нельзя ли
хоть местами поменять
цветa╢
на этой старой
обрыдшей
радуге
когда уйду
напишу тебе
часа через три
как только глаза
привыкнут к темноте
но до того
неужто же нельзя
хоть разочек
что-то
местами
поменять
Перевод И.Фаликова
ИЗМЕНЕНИЕ МЕСТА И ФОРМЫ, ИЗ НИЧЕГО К ВЕЧНОСТИ (МЕСТО - ФОРМОИЗМЕНЕНИЕ ИЗ НИЧЕГО К ВЕЧНОСТИ)
ЛИЧНАЯ ИСТОРИЯ
Своей первой книгой
"Крупицы"(Лос-АнджелесД992г.) Сона Ван огласила о своем
поэтическом существовании. А второй сборник "У меня нетимени"(Ереван,2003г.)
подтвердил ее ведущую позицию в современной армянской поэзии. В течении
короткого времени поэтесса вокруг себя образовала литературный круг, основала
литературно-художественный журнал "Нарцисс", и, что уже
существенны й факт, создала свою сферу влияния, иначе литературную школу,
приобретя последоват елей и среди взрослых, и среди молодых. В отличии от
пишущих стихи, число которых бесчисленно, Сона Ван истинный поэт, знает что
делает, а не то, что попало. Подтверждение тому, помимо поэзии, ее
теоретические размышления, выраженные в статьях и интервью.
В этом поле зрения вышедшие
друг за другом в свет сборники переводов на грузинском, украинском и особенно
на русском языках дополнили пробел армянской современной поэзии в странах
прежнего единого культурного пространства. Выделю в особенности сборник "Параллельные
бессонницы" на русском языке(Москва, 2010г.), с его со вкусом
выбранных стихов и качеством перевода, что дает цельное представление о
литературном пути автора. Презентация именно этой книги и дает повод в
обьемлюющих чертах обратиться к ее поэзии.
Самое главное - Сона Ван
нашла язык своей поэзии - тот способ выражения ,что сразу выделяет ее от
других. Способ выражения сразу определяет и наличие всех остальных компонентов
-форму, структуру, графику, ритм, динамику стихотворного текста.
Современная поэзия
стремится к внутреннему сопоставлению. Язык, точнее словесн ое выражение поэзии
Соны Ван, результат этого сопоставления, где присутствуют и исскуство пения -
мелодия, звук, голос, и искусство танца - от гармоничных и ритмиччных движений
до балетных позиций, и живопись - с разнообразным выбором цвета и линий,
неожиданными коллажами жизненных ситуаций, и киномышление - с очередностью
кадров и монтажом - в виде чувствительного импульса скачкообразных переходов,
обратимых конфликтов, аллегорий и ассоциаций.
Первостепенное условие -
скорость мысли, которая даже более быстра, чем вспышка молнии. В этой скорости
- современный человек- со всеми измерениями современности -пространственном,
временном, и нформационном, особенно атобиографичном и самопознающем. В
скорости и непрерывном движении все это уплотняется, становится словом, неся в
себе все отмеченные компоненты параллельных потоков самоизлучений, которые
вместе создают то, что называется стилем писателя, что есть индивидуальное
словесное изображение той же авторской сущности.
Это женская поэзия. То есть
письмо, которое имеет свой определенный пол, характеризирующее автора и
слившуюся с ней лирическую героиню. Автор и лирическая героиня, представляющая
ее литературный образ - идентичны, одинаковы; в этом случае общая панорама
времени раскрывается путем биографических описаний традиций. В поле зрении
стиха "Космос в тебе" автор находит себя самоуточняющим
взором:
Уитмен
видит вселенную
в
листочках травы
Блейк...
в крупинке песка
Гинзберг...
в глазах обычного человека
и Эроса
я...
какжещина
вижу
все это из окна
в этот момент
и развешиваю белье в тоже
время.
Это женское начало особенно
глубоко раскрывается и распространяется в любовной лирике. Мощный поток жизни
направляется не против женщин никогда не познавших любовь и "не имевших
собственного прошлого", а показывает память женщины приобретшей плоть -
начиная с Семирамид и клеопатр до сегодняшнего дня, видя современную женщину в
свободных и хаотичных возможностях, предоставленных современной жизнью.
Согласно этому представлению, отсутствие любви лишает человека биографии: ее
первая любовь-одноклассник спустя годы не узнает ее, и время этой жизни больше
не существует ("Сегодня..."). Свобода самовыражения - со всеми
возможными оттенками, и во всем этом - поле притягательной небесной силы, где
растут непорожденные от греха цветы зла, а очищается грех, как оправдание
вечной любви, грех как презумпция невиновности. Тонкость женской души
становится искусством и воплощается в разных ситуациях - от встречи до прощния,
одновременно становясь и женской игрой, и капризом, и искренним самопознанием,
и иронией женского победного взгляда, и уточнением противоречия или согласия
души и тела. "Начала говорить подробно // свободно и бескомплексно",
- говорит она и, без показа внутреннего напряжения слова, легко, спокойно описывает
какой -то эпизод жизни, по ходу обьявляя : "Мир полон прежней любви".
Нет недостатка в психологических тонкостях. Вот несколько многообразных
проявлений этой женщины:
тело мое мокрое глина и
вздох некто носит меня как кувшин на плече
/„Не вздыхаю,,/
и сгибаются
сгибаются
колени мои гладкие
подобно колоннам храма
под
твоими златыми
раскрашенными
ногами
/ "Да простит меня
Бог в этот раз"/
Эта та тонкость, что в
стихотворении "Не подходи ко мне" нашло такое решение:
не
подходи ко мне
пока руки мои не научатся ^
как лепить твое лицо из
сырого вещества тьмы
и губы мои
не обманутся во сне
в миллион раз
Искусство быть женщиной /
"постигла за несколько секунд // как быть ... женщиной" /, таким
образом становиться не только мотивом или лейтмотивом этого поэтического мира,
но и стержнем, вокруг которого вертится все, даже это маленькая планета, что от
края до края населена старыми и новыми Любовями, памятью, с играми судьбы,
обращенными друг к другу и до конца непрочитанными - непонятными взглядами...
Вот женщина во время скуки: "впереди тот же горизонт//широкий// и тот же
парень//скука...// повтор// придумай что-то новое/Дтак смотрел на меня // уже
//... утром]".
В этих душевных состояниях,
когда женщина каждый день обновляется подобно только-что наступающему утру,
иначе - мысленно сама для себя перерождается как девственница, нет недостатка в
играх, напоминающих кажущуюся наивность и простоту ребенка. В начале "Я
наполнила воспоминаниями //твой костюм, подобно чучелу//и//повесила//в моем
гардеробе". Ощущение тоски далее оживляет отсутствующего: "Ты//в это
время//так качаешься//словно пьяный//что я безошибочно//переживаю//смутную ...
тревогу//становления женщиной...". И вот после этого сакрального
переживания такой вот "наивный эпилог: "не качайся так//боюсь ведь я
же...".
В разных местах оживают
детские обращения к отцу, матери, бабушке(мам, пап, бабуля) и воспоминания
детства: "Капризными были мои движения// с детства//(качели, велосипед,
коляска)". ("Капризными были..."). В другом месте просыпаеться
желание сесть на колени матери подобно ребенку("Мам, все время..."),
в памяти оживает дедушкин дом ("В разбомбленном приграничном доме").
Или же эта картина: " давай пройдемся//друг//навстречу вчерашним дням
...//медленно// к моей//гавани//бумажных лодок"("Видишь...").
Стих за стихом Сона Ван
расскаывает свою жизнь. Вся ее поэзия выражение непосредственн ых
биографических побуждений, где первостепенно именно переживание и воспоминание
момента.
Это повествование и создает
внутреннюю цепь событий, каждое стихотворение имеет свой сюжет. Это не цепь
событий в обычном смысле, что характерно повествовательным произведениям, а
галерея переживаний, образов, где присутствует момент судьбоносного случая -с
определенным выражением начала, движения и конца. Начало одного стихотворения
именно на это и указывает: "Усталая...//оперированная...//слабая//я дошла
до
вас//наконец//чтоб//рассказать
историю мою(а не историю другого)//личную//если нет -почему именно я
смогла//спастись//а они умерли по дороге" ("Личная история").
Но если
речь оставалась бы в рамках простой цепи событий, то сломались бы крылья стиха.
Хорошо созновая все это: "В общем, назначение поэзии - не в сюжете, а в
оставляемым им конечном эффекте - в чувственной дрожи"1, - она
использует образные сгустки, полусловные намеки и выражающие внутреннее
молчание ассоциации.Мысль и ощущение, как единый луч самовыражения, начинают
поочередно расщепляться, распадаться и с помощью намеков и скачкообразных
переходов - полуслов изобразить историю момента. В стихотворении "Не смотрите
на меня так, с сомнением" указанное ощущение приняло такую формулировку:
"самое страшное - мысль//без образа//черный квадрат моего зрения".
1.Теоретические наблюдения
Соны Ван приведены из интервью "Строка на границе памяти и
фантазии", напечатанной в конце книги "Я слышу голос".
Рассказанная таким образом
поэзия всегда пропитана определенным биографическим фактом, что и приносит за
собой кажущимися внешне неважными, но в точном месте дополняющими строку
подробности. Подробность становится необходимой предпосылкой художественного
мышления поэтессы, характерной чертой стиля, даже - женского характера:
"[Я - женщина... Могу соврать//быстро//даже с подробностя ми...//если
нужно...]" ("Баллада о лошади").Вот эпилог "Ереванского
этюда": "человек продающий семечки//на миг
останавливается...//осторожно насыпает //последний стакан//в правый
карман//потом//бережно//завязывает потертый мешочек//кладет под мышку//и
медленно идет//по направлению рая...//.
Вот и другие подобные
примеры: "...а по дороге//своим адом//раздражают меня//ходящие по домам
проповедники//с худыми шеями//которые с годами худеют"("Посещение
твоей могилы"), "Последний раз//когда встретилась//с ним//было больше
восьми//и он// шагал//по улице небоскребов//неуверенно//как чужестранец//хотя
еще был зеленым//свет светофо ра//и//я очень спешила//но
остановилась//тайком//предупредила его//что неизбежна
смерть..."("Последний раз"), "Вот она вечность//вечно
усталая мать//и//пар//вечно поднимающийся//отутюга..." ("Если и
впрямь грех...").
В целом художественное
миропон имание и проявление Соны Ван очень художественны:
присутствуют и графика, и
цветной рисунок, и кино. Наличие подробности само по себе способствует
художественности речи, примеры которых множества, поскольку это образ мышления
для всей ее поэзии. Вот отдельные образцы: "...тьма//скульптор
сюрреалист//(ты весь губы//и ресницы)..." ("Ночь меняет все"),
"Видишь... любовь моя//на зеленой траве//изогнувшийся
отжелания//неподвижный изгиб змеи//словно бант//упавший с головы девочки//и
//хромающее, ковылявшее//облако тот//желтое и старое..."
("Видишь..."), "Тело мое грешний стебелек// (одной ногой в
земле... смотри) //выходит,оказывается я цветок//заключенный //в теле
женщины..." ("По дороге к кладбищу"). Или "Я//встала // на
одно колено//и//задержала дыхание//как бегун//перед свистком..."
("После тебя").
Такими
словесными-графическими образами богаты почти все стихи, из которых можно
выделить следующие: "Новогодние декоративно-металлические ангелы или
отсутствующий Бог", "Я и подсолнух", "О смерти
времени", "По дороге к кладбищу" и т.д.
Эта
живопсность придает строкам визуальное качество. Видишь то, что сказано словом.
Интересно, что в этом случаи уменьшается, почти исчезает эпитет, вообще
прилагательное, потому что подвижная и быстрая речитативная речь не терпит
излишество слова, указывающее качество и свойство. Вместо этого доминирует
метафорическая и ассоциативная картина.
Вот в целом рожденное из
ассоциаций стихотворе ние, где нет даже ни одного прилагательного: "Перед
сном// открываю страницу// случайно попавшей под руку книги// и читаю в слух//
подобно перевернутой// чашки кофе// судьба моя меняется/ /по очереди
выстроившихся на
столе//книг "("Перед сном...").
Вместе с ассоциациями, все
произведения богаты скачкообразными переходами. Вот например: "снег//садится//подобно
медсестре//.„болен день" ("Снег садится...").
Вообще речь придметна,
реальность не экстре мал изуется и не деформируется, а изображается
приоткрывающейся простотой. То есть,устремленный к реальности взгляд мысленно
не наряжает материальный мир, а наоборот - выявляет ее изначальные состояния и
установленный порядок. Увеличиваются обостренны е от чувствительности
зрительные образы: "и часто вижу вещи//невидимы е другим"
("Муза"). Вот, например, вы скользнувшая из времени женщина,
которая" лишь призрака привичает//и голосам нежным из прошлого":
"помнишь рассказ мой// об отпуске райском//на море//чьи волны переливались
как складки Богородицы//Пабло//там все было ложью//кроме ругани капитана"
("Длинная беседа с котом моим Пабло").
Это стихотворение могло
родиться лишь из кажущейся простой предметной наблюдательности, которая,
однако, богата многослойными ассоциациями: "первый день
//весны//воскресенье//(по календарю)//однако зима//еще неуспела//перенести свои
//ледяные принадлежности//весна//ты так молода//сегодня//что каждое
начало//старше тебя//я//пишу//"грех"//на песке//и оставляю//чтоб
волна//унесла его//празднуй меня//весна//подобно тебе//я тоже //люблю
снова" ("Песнь обо мне и весне").
Поэия Соны Ван очень
человечна: внеш не легкая(Терьян сказал бы:"Легка моя поэзия и
улыбчива"), внутренне - очень насыщенная, видимой частью - намекающая.
Самопознание питается близкими и дальними слоями среды, ему свойственны
самосохранение и высокая самооценка. Поэтесса превращает в поэзию самую тонкую
сферу жизненных общений -складчатый и многогранный мир человеческих отношений,
всегда прислушиваясь к ответу своего внутреннего голоса:
Пусть назовут меня
напыщенным сезонным поэтом
пусть нелепым прозвучат
строки мои
я спою только
о начале весны
"когда в воздухе
сердце - как птица".
("Боже, следуещй
весной и ты придешь")
Письмо Соны Ван насыщено
христианскими символами: Евангелие всюду, и это говорит о том, что автор не
только женщина, но и христианский поэт. Это не столько вера и верование,
поскольку как женщина она имеет свою тайну женской веры, сколько христианская
цивилизация нации, что само по себе пробуждает символы этой цивилизации. Так
она может сказать о себе:
"Наслажденье
мое не показное ....у меня в крови...это предеков зов" ("Танец на
песке"). Сгусток вышесказанного в этих строках:
...Смотри на это мое фото
детства
я... ягненок и мать
кажется родилась я с
Христом
в тот же день
и сейчас мне две тысячи
четыре года
("Смотри на это мое
фото детства")
Вот и другие картины:
"Книга твоя под моей подушкой//а тебя нет/ДХристос.что ли...не пойму?)//в
моем сне//вчера//ты бегал//по воде//и я не успевала за
тобой//<...>//когда проснулась//было поздно//(где то вполден ь)//в ладоне
была колючка//от твоего венка" ("Твоя книга..."),
"следующим утром//я вышла из дому//просветленная//величавая//как
пророк//и// прошла радостно//на своем осле//на голове-тернистый венок//...в
руке-оливковая ветвь//к дальней горе"" ("После ночи
любви"), или вот эта: "Я...//нет не дорога//нет//и не свет я
вовсе//нет я не дорога к свету//и не дорога к правде/Двот бы в хлеву от девы
родиться мне)//...(впрочем всмотритесь//... скоро на горизонте//деревянный
восстанет крест)" ("Я...").
Исходя из этой точки
зрения, следующее стихотворение -зрелое и полностью завершенное произведение:
В последнее время...
чтоб спасти Бога
я прячу его под полою
платья
и
...все
обзывают меня
неверующей шлюхой
смотри...не беременна я...
Господи
где мои золотистые чулки
подобно шуту с вывихами
искривляясь
хочу станцевать сегодня...
для тебя
(а женщин... прости... что
не ведают... Отче)
("В последнее
время")
Стихотворение,
посвященное памяти Аршила Горького - прекрасное воплощение христианских
символов, воспоминание о национальной трагедии - деревня,церковь, Бог...
"вот и дом музей//моей бабушки//хлев курятник//пестрый фартук//висящий на
ржавом гвозде//в кармане крашеное//померкшее яйцо" ("Посвящение
памяти Арш ила Горького"). В другом месте ожидание прихода Господни, где
сказочным, доходящим до н ебес шестом "я взрыхляю //воздух, словно
землю//чтобы //немножко облегчить// приход//Его (как весенний
росток)//<...>//Господи// почему//усложняешь так//где же ты сейчас//я
ищу//твои отпечатки пальцев//на каждом //встретившемся мне//чуде"
("Сказочным шестом").
Своеобразно ощущение
времени, начало которого то биографическое прошлое, как "прошедшее время
...в воздухе запах яблок//<...> знаю...буду скучать//по тому времени
я" ("Армагеддон"), то завет земной жизни, обусловленный
божественным явлением:
Время - как металлический
дождь Христос - две тысячи блестящих гвоздей Христос - две тысячи блестящих
гвоздей
("Момент ли был
таков?")
Этот "металлический
дождь" на протяжении двух тысяч лет должен был блестящими гвоздями на
кресте време ни распять Христа, как символ судьбы, данный подобно ему
распявшим. В другом месте блестящий гвоздь, превратившейся в металлический
дождь, становится "ржавым гвоздем равнодушия", которым снова
прибиваются руки.поднявшиеся для молитвы ("Мне очень хочется..").
Есть и понятие времени
души, которое уже разделяет прожитые и непрожитые годы: "напомни
...мне//какая роль у часов//какую имеет связь тиканье//с течением
времени...?//насколько я знаю//время//состоит//из двух//неравных
частей//"твое время"//и очень длинное//"после тебя"//не
пойму я...//зачем нужны часам//две стрелки". А то время, в котором
отсутвует человек - называется тьмой ("Продавцы семечек"). Время
человека - свет, тьма - время сатаны.
Как человеческая судьба,
так и охват времени целостны. Начало времени не бесконечность, а христианское
начало, а относительный конец времени - его время. Все это заключается в
стихотворении "О смерти времени", где говорится: "Трость я
//слепого времени//поэт я".
Во всем этом ритмы века и
тот вид вольного стиха, основа которого не уитменовский свободный ритм, а
именно ее - своим же своеобразным обьяснением, согласно которому, игрой и
словесным колдовством повседневное становит ся духовным пространством, блеклые
слова раскрывают доверенные им н овые и важные тайны, а ритмом и мелодичностью
"это истинный танец, балетный этюд, во время которого испытываешь только
осторожное ощущение - не наступить на ногу Богу. Поэзия танец, поскольку не
имеет значения - откуда он начинается, с какого угла пространства и где
заканнчивается. Главное - процесс, доверие к мелодии души и легкому взлету
тела, вера в грациозность самопроизвольных, как бы руководимых сверху
кружений...".
Вот поэтическая
формулировка этого же ощущения: "Ветер три раза//кружится вокруг
меня//потом проскальзывает вперед//плавно//подобно танцовщику" ("Не
улыбайся).
Танец - с гармоничностью и
красотой человеческих движений, и танец слов, которые в этом случае создают
хоровод слов и образов, бурляющую, переполненную душу превратив в
сти-хо-тво-ре-ние - прыжки, полет, движение слов и в глубине своего
калейдоскопа формируют судьбу человека.
Танец - движение. Но книга
озаглавлена "Я слышу голос", и этот голос также первостепенный фактор
строения слова. Голоса и звуки - они образуются, материализуются вокруг
косточек смысла и в ракушках тишины становятся словами-жемчужинами, а далее -
жемчужной речью.
Каждый
имеет свою манеру говорить с душой, общаться с бесконечностью, В этом случае
явление осуществляется с помощью голоса:
Муза
Как мне настичь тебя Если
ты словно призрак Всего лишь некое Пространство Без облика и форм Которое
изредка Становится голосом
(а вслед за голосом
во мне воскресает лишь
память
и мертвые в стенах моих
свистят)
("Муза...")
Эта форма существования
общаться с помощью голоса заставляет ее вновь и безпрерывно находить себя в
постоянном переливании звуков. "Я крик//без начала и без конца//в гортани
немого//и его бесконечное эхо" ("Я...")» "Стала болтливой я
//в последнее время//и виновен он //пойма йте//что украл мое молчание//как
строку//и к сожалению//не могу//доказать это" ["Стала
болтливой"). Звуковые импульсы по умственным переходам нереальное
превращяют в реальное, как в этих строках, "где -то закашлялась//искорка
солнца//желтый цветочек//и на жалобный звук//поспешаю вместе с пчелой"
("Больное солнце"). Тоже самое и здесь: "Слышишь ты голос?//в
весеннем лесу//что получудо...полустрах и полуплач// <...>//слышишь другой
звук-красный и нежный//это может быть//только лишь звуком//раскрывания
бархатных лепестков розы//после полудня..." ("Слышишь ты
голос?"). Это звук песни синей птицы с желтым клювом, что стало голосом
леса и лепестков роз.
Мужество поговорить с душой
и есть любовь к жизни, без чего, особенно в этом случае, рушится все и
изначально исключаются "все те глупцы//что отвергают жизнь//во
имя//вечности".
Согласно древней легенды по
представлению Соны Ван - Вавилонская башня возвышалась "над прахом
поэтов" ("Реквием поэтам"), которые своими многоголосными арфами
пели и создали красоту, которая уже нуждается в обновлении: "Давно
доказанная//истинная красота//ты причиняешь боль//моим глазам"
("Давно даказанная...").
Самоискание как
самопознание пытается соеденить и обобщить образ и как название бросается в
глаза вопрос - "Где я?" и раскрывается - распространяется в этих
строках: "Когда мысли мои с тобой...//там вдалеке//а тело мое вот здесь -
с другим//где я?//что за тайное слово//меня примиряет//со мной//что было в
начале мира//ложь//или правда?...//ответь...//не знаю//но признаюсь для
ясности//что мои лучшие строки возникли из вымысла".
Это признание пощечина по
лицу правды, если это ложь, из которой родились самые лучшие строки, не была бы
одной, даже обратной стороной правды - хотя бы как выдумка мысли для
самооправдания.
Вот и другое выражение
этого умонастроения: "С сегодняшнего дня//считаю верой//каждый новый
путь//что не приводит точно//в назначенное место" ("Позволь мне
уйти"). Это так, поскольку куда бы ты не пошел, это правильно, даже
случайное становится закономерным. Это новое поэтическое прочтение теории
относительности. Вот и другое выражение того же ощущения:
"бабушка...//знаешь//я нынче//черный пьяный ворон//проживающий в
закопченном//дымоходе таверны той//поэт...без цел и//(оказалась что цель
чертовщина//з наешь сколько людей//стало жертвой ее//после тебя?")
("Посвящаю памяти Аршила Горького"].
Начало - ложь и правда,
продолжение - свободный путь, ведущий в неизвестность, конец -цель и бесцельный
поэт. Это внутреннее противоборство вариант самопознания, направленный против
всякой шаблонности. Вот так в сочетании звуков, линий, слов, танцевальных
движений рождается тот вид нестандартного вольного ритма, который является
поэтическим достижением Соны Ван.
Все это призвано раскрыть
возможности современной поэзии, которые раскрываются в таких авторских
изображениях: "Праматерия поэзии в действительности внутренний трепет,
рожденный хаотическими скитаниями души в виде непредвиденного потока ощущений,
для фиксирования которого писатель вынужден выдумать какой - то сюжет
<...>. Иначе говоря, поэзия начинается не с памяти, а кончается,
продолжается ею.
Поэтический мир Соны Ван
определяется беспрецендентным духовным сочитанием ощущения и восприятия, с
помощью которого старое обновляется и становится сугубо индивидуальным. И если
согласно ей, даже поэзия "В хорошем смысле результат иррационального,
духовного абсурдного состояния, судорожный момент разрыва души и воображения,
невольного перенапряжения мозга, акробатика мысли", все равно, именно этим
дух властвует над материей, и материю, согласно законам сотворения или простой
алхимии, превращает в дух, в драгоценный металл - со своим с толь же
драгоценным звучанием. Вспышка воодушевления - против "воодушевляющейся непосредственности",
осознание исключительности художника - создателя исскуства, новое определение
стихотворчества: "Поэзия ни что иное, как потеряный сон и страстное
желание вернуть это воспоминание", далее "Цветок поэзии первое
лечебное растение, лечащее человеческие души", современное представление
образа писателя, кто может нарушить границы и преграды
"человеческого", испытать первобытное и сверхчеловеческое, быть
одновреммено Богом и сатаной, чудовищем и ангелом. Образ жизни, что есть проклятие
и благословление одновреммено, разное и расходящее, отрецающее и дополняющее
друг друга...", что от внешнего конфликта должно перерасти во
внутренний конфликт и мощным взрывом родить спрятянный в человеке человека,
тайного человека - со всеми его невыявленными ценностями. Отсюда и совремменое
измерение исскуства: "Искусство не абстрактное явление, оно практически
ощущаемая ценность, возникшая путем исключения...". Отсюда и писатель
"как наделенный чувственными биениями времени четвертая невидимая стрелка
часов и зрачок, изготовленный из увелечительного стекла", который видит
невидимое как в этих картинах: "хочу я//тайком//чашею носка//слезу твою
взвесить//и потупить взор//(как бы...от стыда)//чтоб скрыть той капли//теплый
труп..." ("Как мне хочется"), "ручка моя падает//не вольно
и без звука//как игрушка//из рук//спящего ребенка" ("Мир полон
проходящей любовью"), "полутьма удвоила// запах прогорклого яблока в
моей комнате" ("Легкий и сухой"), "мой повторяющийся сон//
с влажными оттенками платка мамы" ("Повторяющийся сон"),
"эта белая повязка из песка//наложенная на полутора миллионных
мечтах" ("Дер -Зор"). Под этим увеличительным стеклом
искренность обнажает любую тайну и в зеркале души поэта всецело делает видимым
так же напротив стоящего ("Неизвестного художника..."). А его
внутренний образ все время в процессе очищения: "Прости меня Спаситель//за
неисповедованные мною грехи...//после утраты первой любви//каждая новая
любовь//новый повод//для спасения// невиновности" ("...Но честно
говоря..."].
Вот она - Сона Ван, которая
представляет 21-ый век армянской поэзии. Она тип такого армянского писателя,
которая собственным существованием стерла разницу между родиной и диаспорой,
вместо этого сделав первостепенным лишь понятие "совремменый армянский
писатель". Очарование ее слова - граница реального с нереальным, как
колдовство или иначе как поэтическая история жизни и поэтическая жизнь личной
истории. Это и поэзия "конкректно" характеризируемого факта, и
метафоризированная жизнь-загадка.
Сона Ван с ее высоким
уровнем интеллектуального стиха предстает перед нами как новая Сафо наших дней,
которая хочет "раздаться//всем незнакомым//переходя из рук в руки//иауст в
уста//как слова//старой молитвы //Отче наш..." ("Семечки").
Поопладируем королеве
современной армянской поэзии.
Давид Гаспарян